Чем дальше читаю, тем сильнее чувство, что переключение лиц повествования это вовсе не смена перспектив. Вернее сказать, что это есть смена жанра. В самом деле, сам повествователь не меняется, поскольку весь роман (so far) - это внутренняя жизнь Федора Константиновича Годунова-Чердынцева (наградили же его родители-аристократы имечком!).

И смена лица это смена стиля мысли, изменение угла его рассуждений. От первого лица нам чаще всего выдается его непосредственная реакция на какое-либо событие, внезапную встречу, столкновение его, Федора, с ярким, вдохновляющим образом или персонажем. Это мысль без подготовки, без репетиции - без внутренней рисовки, пусть только и перед самим собой. Второй же тип мысли, когда Федор мыслит о себе "он" - это сочинение. Проигрывание в голове какого-то сюжета, рассказа с самим же собой в главной роли. Думаю почти у каждого сочиняются в голове время от времени такие истории. В которых можно разыграть какой-то возможный сценарий событий на будущее, или же переиграть то, что уже произошло, но нам бы теперь хотелось в том, прошедшем эпизоде. Сыграть по другому, выигрышнее. А уж в голове поэта, вскрытую для читателя романом Дар, таких историй - сценариев - сочинений каждую секунду рождается во множестве.
Отсюда и некоторая хаотичность переходов, неожиданность, невозможность предсказать к какому лицу переключится в следующем абзаце автор.

Особенно интересны воображаемые диалоги, статьи, а то и целые путешествия Федора. Они всегда случаются совершенно внезапно, они выплывают из реальности окружающего его Берлина и так же абсолютно органично втягиваются обратно в ткань будней, без всякой граница, какой-то черты, знака - осторожно, воображение! - граница, разница между фантазией и реальностью в мыслях Федора и не существует вовсе, они словно лицевая и изнаночная сторона единого полотнища, просто меняются иногда местами, перекручиваясь то в одну, то в другую сторону.

А вот что говорит Алексанлр Долинин в лекции на Арзамасе:

Если мы читаем правду о том, как жил Годунов-Чердын­цев, как если бы он был реальным персонажем, то тогда непонятно, кто пишет его жизнь из-за пределов, из-за тех временных рамок романа, — тогда мы должны предположить, что за всем повествованием стоит еще и невиди­мый автор. Это вообще соответ­ствует той концепции автора как невидимого Бога, который везде присутствует, но нигде не видим, о которой мы говорили в первой лек­ции. Тогда мы должны постулировать, что этот невидимый автор все-таки присутствует в романе. И это, кстати, объясняет те немногочислен­ные, но важные фразы, в которых подлежащим становится не «я» и не «он», а «мы». За «мы» должны стоять как минимум два лица — кто они? Это спорный вопрос, на который исследователи отвечают по-разному.

Вот пример из первой главы, когда Федор Годунов-Чердынцев возвращается домой из гостей: он был у Чернышевских и испытал сильное разочарование, потому что хозяин дома обещал ему показать рецензию на только что вышед­ший сборник его стихов, а когда Годунов-Чердынцев пришел, весь в ожидании, то хозяин дома посмеялся над ним и сказал: первое апреля. Герой проходит по берлинским улицам, уже поздно, и появляется такая фраза: «Вот, наконец, сквер, где мы ужинали, высокая кирпичная кирка и еще совсем прозрачный тополь, похожий на нервную систему великана, и тут же общественная убор­ная, похожая на пряничный домик Бабы-яги». Вот это «где мы ужинали» — кто мы? Многие критики решили, что это то, что в теории литературы назы­вается пролепсис, то есть забегание вперед, грубо говоря, отсылка не к проис­шедшим событиям, а к событиям, которые только должны произойти в буду­щем, и, соотвественно, что речь идет о финале романа, об ужине Федора Годунова-Чердынцева с Зиной, когда он вместо объяснения в любви объясняет ей замысел своего будущего автобиогра­фического произведения. Но если мы посмотрим на описание скверов, то мы увидим, что это разные, совершенно разные скверы. В этом сквере нет ресторана, зато есть общественная уборная и «прозрачный тополь», а в конце романа это сквер, в котором нет деревьев, но есть ресторан. Набоков как бы специально нам подчеркивает для внима­тельных читателей, что это разные скверы и разные ужины. Тогда о каком ужине может идти речь? Только о тех пяти пирожках (как пять глав романа!), которые Годунов-Чердынцев съел по дороге к Чернышевским. Кто тогда «мы»? «Мы» — это может быть автор и его герой; или «мы» — это «я» как повество­ватель и «он» как мой персонаж. В любом случае «мы» объединяет не двух персонажей внутри романа, потому что Федор Годунов-Чердынцев ел свои пирожки на скамейке в одиночестве.

Как читать роман Дар.
https://arzamas.academy/courses/66/4