Цитатник.
http://flibusta.is/b/14448/read
Соединенные Штаты и Англия поныне оспаривают друг у друга этого писателя; родившись в Нью-Йорке в 1843 году, он провел большую часть жизни в Европе, преимущественно в Англии, принял в 1915 году британское подданство и умер в Лондоне в 1916 году.
"Генри Джеймс - это писатель, который труден для английских читателей, потому что он американец; и труден для американцев, потому что он европеец; и я не представляю себе, доступен ли вообще для других читателей. С другой стороны, особо восприимчивый читатель, не являющийся ни англичанином, ни американцем, может обладать преимуществом необходимой дистанции". Так писал о судьбе литературного наследия Джеймса Т.-С. Элиот в статье "Предсказание" (1924).
Сквозь все творчество Джеймса проходит, поворачиваясь разными своими сторонами, тема сопоставления национальной культуры США с культурой Англии и стран Европейского континента. Одна из повестей Джеймса так и озаглавлена: "Международный эпизод". Но в той или иной степени это определение применимо и к "Дэзи Миллер", и к "Письмам Асперна", и к "Веселому уголку" так же, как и ко множеству других произведении Джеймса. Эта тема привлекала писателя не только яркостью подразумеваемых ею контрастов нравов и драматизмом психологических ситуаций. Она была выстрадана им на его собственном личном и писательском опыте и составляла скрытую драму его небогатой внешними событиями жизни.
***
Однако проблема выбора между США и Европой, к которой постоянно возвращался в своем творчестве Джеймс, не всегда решалась им однозначно. Обосновавшись в Англии, он видел и пороки британского общества и (как показывают его во многом автобиографические рассказы о художниках, в особенности "Смерть льва") чувствовал себя безгранично одиноким. Его мучила оторванность от родной почвы. Интересны в этом отношении воспоминания американского писателя Хэмлина Гарленда, посетившего Джеймса в Англии в конце 90-х годов. "Если бы я мог начать жизнь сначала, - сказал он тихо, устремив на меня мрачный взгляд, - то я был бы американцем. Я бы пропитался Америкой, я не знал бы других стран. Я изучал бы ее прекрасную сторону. Смешение Европы и Америки, которое вы во мне видите, оказалось губительным. Оно сделало из меня человека, который но является ни американцем, ни европейцем. Я потерял связь с моим родным народом и живу здесь один".
***
Во многом автобиографические по своим настроениям, эти рассказы о художниках, не понятых или затравленных обществом, вводят читателей в атмосферу творчества Джеймса последних десятилетий. Болезненно переживавший провал своих пьес, огорченный холодным приемом, оказанным его романам конца 80-х годов, Джеймс продолжает писать, но, в отличие от своего Рея Лимберта, даже и не пытается потакать вкусам светской "черни", а, напротив, все более тщательно отделывает свои произведения, совершенствуя характерные для его стиля приемы намека, недомолвки, тончайших нюансов, словесных и эмоциональных ассоциаций. Он не прочь иногда даже и мистифицировать читателя, подвергая испытанию его воображение и догадливость. Это проявляется, в частности, во многих из его "страшных" рассказов.
Ирония, столь характерная вообще для творчества Джеймса, определяет и своеобразие большинства его произведений этого жанра. Во многом связанные с традициями американской романтической новеллы (Эдгара По и особенно Готорна), они принадлежат, однако, писателю-реалисту, для которого на первом месте разгадка рассматриваемого им психологического "казуса". Чаще всего он предлагает своим читателям многозначное решение вопроса. Одни могут ограничиться тем, что лежит на поверхности, и принять рассказанные им загадочные происшествия буквально; другие, более вдумчивые, могут найти рациональное объяснение тайны. Сам интерес к таинственному и необычайному в душевной жизни людей составлял одну из органических черт психологизма Джеймса - своего рода реакцию против плоского буржуазного позитивизма. Джеймс мог бы повторить вместе с Гамлетом: "Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам". "Ужасы", о которых он рассказывает, - это в большинстве случаев как бы проекция вовне действительных конфликтов и противоречий, скрытых в глубине человеческого сознания.
"Страшные" ситуации в лучших его рассказах этого рода зачастую усиливают проблемное значение произведения, которое, сохраняя свою реальную жизненность, приобретает вместе с тем характер обобщенной, символической "притчи" (жанра, получившего в дальнейшем столь широкое распространение в литературе XX века). Так обстоит дело, например, в "Веселом уголке". От внимательного читателя этого рассказа не ускользнет целый ряд беглых, но многозначительных намеков па то, что, вернувшись в Америку после тридцатитрехлетнего отсутствия, Брайдон задумывается над тем, не упустил ли он каких-то возможностей, ему открывшихся. Он польщен, неожиданно обнаружив в себе при перестройке дома незаурядные способности строителя и конструктора, о которых и не подозревал ранее. Перестройка сулит ему большие доходы: он вправе считать себя хорошим дельцом. Чего доброго, он мог бы тоже строить небоскребы и приобщиться к большому бизнесу?! Эти мотивы беспорядочно мелькают то в диалогах Брайдона с Алисой, то в его одиноких раздумьях; но они достаточно весомы, чтобы составить психологическое обоснование тому поединку Брайдона с его "американским" двойником, который образует сюжетную вершину рассказа. В такой психологической интерпретации этот поединок означает - в конечном счете - нравственную победу Брайдоиа над тревожившими его коммерческими соблазнами и поздними сожалениями о другой, несостоявшейся "деловой" жизни.