Я довольно подробно написала про повесть Шмитта»Оскар и Розовая дама». Однако эта повесть, очень сильная и сама по себе, является частью «Цикла Незримого», вместе с еще четырьмя повестями. Я прочитал их несколько позже Оскара и, честно говоря, не думала писать развернутого отзыва, так как все повести этого цикла по кругу раскрываемых вопросов, по философскому наполнению являются мелодическими вариациями одной темы, которая очень ярко прозвучала уже в самом первом тексте - Оскаре.
Но в одной из переписок я как-то перечисляя общие темы для цикла назвала, что все герои здесь сами создают (придумывают) свою жизнь заново, словно переписывают себя как книгу. Жизнь как книга звучит красиво и многозначительно, хотя правильнее, наверное, было бы сказать - текст, в широком понимании, как система знаков.
К тому же, пока я думала над этим образом, я осознала еще один общий мотив - нужда в наставнике у героев всех этих историй. Кто-то взрослый, дающий цель, если хотите - перо и бумагу, чтобы они смогли создать себя заново.

Оскар одновременно придумывает себя, свою жизнь, где день считается за декаду, и пишет письма богу. Эти письма словно физическая форма прожитой Оскаром жизни.

Месье Ибрагим и цветы Корана

Момо (Моисей, а потом Мохаммед) не страдает ни от каких болезней, кроме одной - совершенной своей ненужности. В каком-то смысле, до появления мсье Ибрагима мальчик Моисей был во многом такой же выдумкой, как и его старший брат Пополь, в тени которого он жил. А вернее в тени отца.

Мсье Ибрагим и проститутки отнюдь не облегчали мне отношений с отцом. Я приступил к ужасному и головокружительному занятию: принялся сравнивать. Возле отца мне всегда было холодно. А с мсье Ибрагимом и проститутками становилось теплее и как-то светлее.
Я разглядывал высокий семейный книжный шкаф, где в несколько рядов выстроились книги — все те книги, которые, по идее, должны вмещать суть человеческого духа, свод законов, тонкости философии. Я смотрел на них в темноте — «Моисей, закрой ставни, свет разъедает переплеты!» — затем я смотрел, как отец читает в своем кресле, огороженный кругом света, падающего от желтой лампы, нависающей над страницами, словно совесть.

Мсье Ибрагим, собственно, и помогает создать нового Момо, где это сокращение не от Моисея, а от Мохаммеда. Но, поскольку Ибрагим - суфий, то и книга его написана не словами на бумаге, а всей жизнью, движением - танцем дервиша. Именно поэтому ему так верит Момо, для которого отцовские книги - мертвые вещи живущие во мраке.

Мсье Ибрагим улыбнулся:
— Красота, Момо, — она повсюду. Везде, куда ни глянь. Так написано в Коране.
Потом мы пошли побродить по берегу моря.
— Знаешь, Момо, человеку, которому Бог сам не открыл жизнь, книга ничего не откроет.

В некотором смысле, мсье Ибрагим стал для Момо канвой, в которую он и вписал себя, став его заменой после смерти, его наследником во всех смыслах слова. И хотя он недолго пробыл с Момо по меркам объективного времени, он подарил ему целую новую жизнь, море и душевный покой, которые остались с Момо навсегда.

Так что даже сейчас, когда мне плохо, я верчусь.
Рука в небо — и я верчусь. Рука к земле — и я верчусь. Надо мной вертится небо. Подо мной вертится земля. Я уже не я, а один из тех атомов, что вертятся вокруг ничто, которое есть все.
Как говорил мсье Ибрагим: «Твой ум — в щиколотке, и щиколотка твоя мыслит очень глубоко».


Дети Ноя

Эта история лично мне кажется довольно печальной, несмотря на счастливое завершение для ее героя - он пережил оккупацию, его нашли родители, он своими глазами увидел создание нового государства Израиль. То есть внешне у него все хорошо. Но, мне кажется, его личное горе так и осталось где-то глубоко внутри. Что-то, что было подарено, а потом отнято у него отцом Понсом. Наставник может быть и очень жесток, даже (особенно) из лучших побуждений и желая своему воспитаннику исключительно блага. Особенно, если это благо во имя идеи. А отец Понс человек идейный, он и есть современный Ной, пытающийся собрать на ковчег тех, кому грозит истребление. Потому и прячет и помогает еврейским детям. Поэтому собирает и изучает иудейские религиозные тексты. Поэтому он понуждает Жозефа изучать с ним Тору и прочие религиозные тексты, хотя сам мальчик этого вовсе не хочет. Несмотря на высказанное Жозефом желание стать католиком, причем это не было желанием подражать отцу Понсу (хотя Жозеф к нему очень привязан), это было его личное искреннее переживание.

В мгновение ока я все понял: Бог был здесь. Повсюду вокруг нас. Повсюду над нами. Это был Он – воздух, который трепетал, пел, взмывал ввысь, под своды, и изгибался под куполом. Это был Он – воздух, расцвеченный витражами, сияющий, ласковый, пахнущий миррой, воском и ладаном.
Сердце мое было полно, я сам не понимал, что со мною. Я вдыхал Бога всеми легкими, я был на грани обморока.

Что же ему говорит отец Понс? Чему он учит Жозефа и что пытается через него передать миру? Он формирует из него еще одну страницу в священном писании:
– Жизнь каждого из вас – это не просто обычная человеческая жизнь, в ней заключено послание.

Когда уже вернувшись к родителям Жозеф отказывается от бар-мицвы и убегает к отцу Понсу, тот просит его, по сути, пожертвовать собой ради истории народа, он должен стать живым свидетельствованием его.

Жозеф, ты один из последних уцелевших сыновей великого народа, который только что подвергся уничтожению. Шесть миллионов евреев были убиты… Шесть миллионов! И хочешь ты того или нет, ты в долгу перед этими мучениками.

Сложно сказать, был ли прав отец Понс, убедив Жозефа продолжить традицию его народа. Но можно уверенно сказать, что нечто Жозеф определенно потерял.

Со времени этих событий прошло пятьдесят лет. В конце концов я отпраздновал свою бар-мицву, унаследовал дело отца и не обратился в христианство. Я с увлечением изучал религию моих отцов и передал ее моим детям. Однако встреча с Богом так и не состоялась…

Борец сумо, который никак не мог потолстеть

Последние две повести в цикле переносят читателя и вовсе в неожиданное пространство Японии и Китая. До сих пор автор оставался в родном пространстве Европы. Мне кажется, ему захотелось расширить религиозно-философское поле трех религий книги, показать, что важно не имя и не заповеди, а, если можно так выразиться, общность неких трансцендентных, априорных установок, которые эмпирически выливаются в разные религии.
В «Борце сумо» это шмиттовская интерпретация дзен-буддизма. Есть вечно голодный мальчишка с улицы, промышляющий продажей порнокомиксов и Сёминцу, мастер школы сумоистов. История эта вовсе не о спорте, не о том как Джун становится сумоистом. Это история о том, как Джун постигает дзен и вместе с тем научается правильно читать окружающий мир - прошлое и письма матери, будущее и свое место в нем.

...хотя он [мастер Сёминцу] гордился тем, что ему удалось дать Японии йокодзуна – Асёрю, он любил не успех как таковой, не общественное признание, – он любил только хорошо сделанную работу. Он стремился, чтобы цветок раскрылся и расцвел.

Это определенно не самая невероятная история в Цикле и не самая эмоционально напряженная тоже. Я бы назвала ее, пожалуй, самой забавной. Джун, особенно в начале истории, это такой малолетний босяк, за словом в карман не полезет и его взгляд на мир, хоть и циничен для подростка, но весьма остер и богат на меткие характеристики людей. Их диалоги с мастером Сёминцу создают развивающийся платоновский дискурс, в котором Джуну позволяется самому находить ответы на вопросы, в то время как мастер только лишь комментирует или же максимум советует как их искать. Если предыдущие истории - это истории людей-страниц в книге, то история Джуна - галька в саду камней.

Сам сад изменился в размерах, обычный камень превратился в гору, гравий – в озера, а песок – в море облаков. Видимый сад уступил место незримому, излучавшему благодатную энергию.
В одно мгновение я пробудился от владевшего мной кошмара, я вспомнил забытую реальность, то, из чего мы состоим. Я был уже не Джун, а космос, замкнутый, неподвижный и меж тем пребывающий в движении.

З облаками всегда есть небо, говорил мастер Сёминцу, надо только не забывать об этом и не заблудиться в тучах. А тогда станет ли Джун чемпионом в сумо, или же врачем, поженятся ли они с Рейко или же нет - любое решение останется правильным.

...толстяк – это не тот, кто победил других, а тот, кто победил себя самого; это лучшее во мне, то, к чему я стремлюсь, что ведет меня и вдохновляет. Это так, я вижу в себе толстяка. Теперь я хочу похудеть и пойти учиться, чтобы стать врачом.

Десять детей, которых никогда не было у госпожи Минг

А вот последняя история, на мой взгляд, как раз самая странная из всех. Она о госпоже Минг из провинциального китайского городка, который вдруг, из-за спроса на дешевую китайскую продукцию, внезапно начал резко расти и превращаться в индустриальный город. Но это история не о глобализации. Кстати, это первая история, в которой все действующие герои - взрослые. Рассказчик приезжает в Китай по делам фирмы, а госпожа Минг следит за порядком в мужском туалете отеля и читает Конфуция. От маоистского Китая госпожа Минг сохранила эгалитаризм, от Китая конфуцианского – гуманизм.
Госпожа Минг от встречи к встрече рассказывает историю своих десяти детей. Разумеется, ее собеседник ей не поверил - всем известен китайский закон об одном ребенке. Кто бы позволил обычной женщине, сперва работавшей на конвейере одного из местных заводов игрушек, а после болезни в уборной отеля, оставить себе десять. Из-за этого в какой-то момент главный герой обманывает госпожу Минг, выдавая фото племянников за своих детей и из-за этого обмана они ссорятся. Пытаясь помириться герой сталкивается с одним из ее бывших фабричных начальников и тот говорит, что верит в существование ее детей. После этого, помирившись с госпожой Минг, рассказчик начинает принимать ее истории как есть. Вот только с каждым новым разом ее истории все больше и больше начинают звучать не как рассказы о реальных детях, а как поучительные притчи из сборника какого-нибудь Лао-цзы или Чжун-цзы. Они и по форме и по содержанию являются ни чем иным, как притчами, всякий раз рассчитываемыми по уместному поводу и несущими некую мораль. Незаметно для самого рассказчика его беседы с госпожой Минг начинают менять его собственную жизнь, его понимание людей, его отношение к семье и детям. И не только его, но и других людей вокруг, как становится понятно из разговора рассказчика с бывшим ее начальником.

Госпожа Минг и истории ее детей меняют реальность вокруг, словно ее слово настолько сильно, что побеждает материю.
В конце рассказа рассказчик в итоге узнает правду о детях госпожи Минг, но как мне кажется, здесь нельзя утверждать однозначно, реальны они или же нет. Пожалуй, надежнее всего сказать, что они также реальны как сады слов ее сына Ванга.

Почему сад обязательно должен быть реальным? Тем более что его реальная жизнь коротка, а воспоминание о нем сохраняется навсегда.

Честно признаюсь, эта последняя история о детях госпожи Минг моя самая любимая в сборнике. Ее не обязательно читать всю сразу, абзац за абзацем. Все ее маленькие истории прекрасно читаются сами по себе, освещенные величественной фигурой госпожи Минг.

Вообще же, для всего Цикла Незримого прекрасно подойдет эпиграфом одно из высказываний госпожи Минг: Опыт – это свеча, которая светит только тому, кто ее держит.
Каждая из этих пяти повестей такой вот опыт-свеча, проясняющий что-то в самом себе или же, по крайней мере помогающий увидеть мир вокруг совершенно непривычным образом.