Акт Второй
Акт второй
Грязно-желтые дома притихли, будто вымерли, прислушиваясь к уже бушующей неподалеку грозе. Прислушивались к приближающимся яростным крикам, стонам боли, звону оружия, грохоту обрушивающейся кровли домов, треску огня и запаху дыма пожаров. Прислушивались, зажмурив глаза, закрыв окна ставнями, в призрачной надежде, что беда пройдет стороной, не заметив, если они только как следует притворятся, что ничего такого не происходит. Осели, словно попытавшись врасти в землю, резные башенки, прижались к стенам старенькие химеры и горгульи, так любившие пугать грозным видом вечерних прохожих. Это просто гром и ветер, ну может еще парочка молний, ничего страшного, ведь правда?!
Улочка была старой, дома смыкались над ней туннелем, и там всегда царила прохладная полутьма. Только раньше она была уютной и мечтательной, а сейчас не полу-мрак, не полу-тьма, а сама Госпожа Тьма пришла сюда, ведя за собой верных слуг и соратников – Страх, Панику, Отчаяние.
Только одно из верхних окон распахнуто настежь. В старый растрескавшийся подоконник впились тонкие пальцы, словно единственный якорь, удерживающий их хозяйку на месте. А иначе сорвало бы с места, закружило лихим порывом ветра и понесло туда, где давно уже обретались все мысли ее и чувства. Неубранные русые волосы мертво падали вокруг осунувшегося и подурневшего лица молодой женщины, словно настигнувшее темное проклятье превратило в одну из здешних, изъеденных временем и ветрами химер. Только яркие серые глаза оставались живыми, покрасневшими от усталости и долгих попыток увидеть хоть что-нибудь сквозь сумрак и дым пожарищ, заполнивших улицы.
Слез не было, как уже давно не было страха, и беспокойства, и отчаяния. Осталась только усталость, бесконечная и всеобъемлющая, заменившая почти все чувства, да упрямая решимость дождаться, чем бы все это ни кончилось, как бы не повернулась судьба, но – дождаться. А тогда уж – жить. Или умереть. Но только после, после…
Тот, кого она ждала ушел еще в первые дни осады. Она знала, что он не сможет приходить домой, враг не давал защитникам города ни малейшей передышки. Не однажды была у нее возможность покинуть город вместе с родней, с соседями, но он обещал, что обязательно вернется за ней. Что бы ни случилось. И женщина отказывалась уходить. Объясняя плачущим родным, что иначе он, вернувшись, не сможет разыскать ее, молча качая головой на все их слова, убеждающие, умоляющие, даже ранящие, когда они говорили, что того, кого она ждет, уже нет в живых. Но она не верила, ни разу не усомнившись в себе. По какой-то, неведомой ей самой, причине женщина была уверена, что обязательно почувствовала бы его смерть.
Как можно было разглядеть хоть что-то в сумрачных недрах улицы, сквозь густеющий, режущий глаза дым, навсегда останется загадкой. Да и действительно ли видела она или же почувствовала его приближение? Душа рванулась скорее бежать навстречу, хоть на несколько минут сократить разлуку, но уставшее, закостеневшее от долгих часов у окна тело отказывалось служить, каждое движение отзывалось острой болью. Медленно, словно древняя старуха, преодолела ступеньки, на то, что раньше уходили мгновения, теперь понадобилось разве что не полчаса. Но это было неважно.
Все вокруг застыло, как будто невидимый оператор вдруг остановил свою камеру, и, в сгустившемся воздушном киселе, каждый новый шаг, каждый новый вздох приходилось вырывать с боем, словно у врага, заслонившего единственный путь к спасению. Десять шагов от двери подъезда до угла дома. Пять – пересечь небольшой газон между домами. Еще двадцать – до темного переулка в конце улицы. И целая вечность уходит на каждый из этих шагов – десять веков и еще пять, и еще двадцать – словно кто-то перевел часы с земного времени на небесное. Но она не думала ни о небесах, ни о вечностях своих шагов, ей бы только добраться до угла во-он того дома… И она уже не знала, зачем продолжает идти вперед, ждет ли ее кто-нибудь там, за углом, или же это морок посмеялся над измученным ожиданием разумом. А потом мир в одно мгновение вновь ожил, застрекотала камера, и растерявшиеся ноги, не успев попасть в новый ритм, не удержали свою хозяйку. Споткнувшись на ровном месте, она упала на четвереньки. Так ее и застал пробившийся сквозь плотную завесу туч, дыма и копоти запоздавший закатный луч.
Он окрасил небо и стены домов в кровавый багрец и высветил, подобно софиту, направленному умелой рукой в нужную точку сцены, угол противоположного дома. Там, в возникшем круге света, возник силуэт тяжело привалившегося к стене человека. Он был в форме городского ополчения, порванной и запятнанной кровью и грязью. На плече сквозь рубаху проглядывала повязка. Медленно, словно против собственной воли, поднялась упавшая на грудь голова, открывая лицо. Разводы пота и сажи застыли на нем старческой маской, прорисовав несуществующие пока морщины и шрамы. Хлопья пепла грязной сединой покрыли растрепанные черные волосы, делая юношу похожим на актера в гриме старика из какой-то древней пьесы о смерти, роке и призраках. Только глаза его – живые, сквозь прорези глазниц, – были наполнены настоящими болью и страхом, которые медленно превращались в недоверие и, наконец, в облегчение. А затем – вспыхнуло невероятным, неземным изумрудным огнем счастье, смывая грим, нанесенный войной и разлукой.
Она так все и стояла на коленях, забыв подняться, когда тот, кого она ждала, возник, как по волшебству, перед ней. Медленно, осторожно потянулась вверх тонкая рука с дрожащими пальцами, чтобы на полпути встретиться с широкой мужской ладонью. Пальцы переплелись в тесном объятии. Дальше все слилось для нее в странный радостный хаос. Вот она еще внизу, на земле, и тут же, единым движением, сильные руки вздергивают ее вверх, крепко прижимают к себе и начинают кружить в лихорадочном вальсе посреди безмолвной замершей улицы. И только одна мысль билась в тройной такт: «дождалась!»
Порыв ветра взметнул клубы дыма и пепла, поглотившие две кружащиеся людские фигурки.
ЗАНАВЕС.