Пока я со вчерашнего вечера возилась с хлебом, все мысленно пыталась собрать в связный текст свои ощущения от истории про еще один счастливый день, рассказанной уже Солженицыным. Собственно, именно из-за схожести названий я и вспомнила-то про «Ивана Денисовича». Стало любопытно перечесть.

Я, честно говоря, готовилась к какому-то сильному контрасту, к холодному душу после веселого бурлеска Уотсон. Но самым большим шоком оказалось скорее какое-то странное, вывернутое родство этих историй. Возможно, это лишь мое собственное воображение создает несуществующие точки соприкосновения, но оно есть, это невозможное сходство у главных героев, словно оба они - тени друг друга.
Я не знаю, как объяснить то общее, что чудится мне в английской гувернантке из 38-го года и русском зэка в 58-ом. Может быть потому, что оба они обладают тихой, но какой-то упрямой силой характера. Тем, что позволило им обоим сохранить простое человеческое достоинство и доброту.

Иван Денисович научен восемью годами лагере прогибаться под власть, чтобы выжить, уступать там, где выигрыш невозможен. Да и жизнь до войны - до плена и срока - видно учила тому же. Однако же сумел он сохранить в себе достаточно, чтобы не потерять уж вовсе человеческий облик, видеть в остальных зэка людей, а не номера. И это видно в более-менее уважительном к нему отношении в бригаде, насколько вообще можно говорить об уважении в этой ужасной, искривленной лагерной иерархии от начальников до шестерок.

На самом деле, рассуждая о честности, порядочности, уважении в пространстве этой повести начинаешь ловить как выворачивается само понимание этих этических категорий. Как они становятся не просто относительными, зависимыми от ситуации, а совершенно размываются. Становятся применимыми только выборочно, только к тем, кого в данный момент считаешь «своими». И эта группа «свои» постоянно меняется в зависимости от выгоды и от собственной безопасности. Потому что на самом деле своих нет вовсе, есть только ты и тебе надо выжить. Собственно, сохранность этических императивов тут зависит от решения вопроса - есть ли предел у цены выживания. Даже появляются внутри этой тотальной системы подавления моменты свободы, у каждого - свои. У Шухова вот во время работы, когда он перестает быть номером и становится мастером-каменщиком, когда радость хорошо сделанной работы заполняет весь мир (немного ж того мира и осталось у Ивана Денисыча).

У Ивана Денисовича, по видимому, пока еще такой предел есть, он все еще в состоянии сочувствовать другим, более слабым, и даже делиться теми крохами излишков, которые иногда у него возникают. Просто потому, что может.
В каком-то странном смысле он так же заслужил свой счастливый день и подарки судьбы, как и мисс Петтигрю - свой.

«Засыпал Шухов вполне удоволенный. На дню у него выдалось сегодня много удач: в карцер не посадили, на Соцгородок бригаду не выгнали, в обед он закосил кашу, бригадир хорошо закрыл процентовку, стену Шухов клал весело, с ножёвкой на шмоне не попался, подработал вечером у Цезаря и табачку купил. И не заболел, перемогся.
Прошёл день, ничем не омрачённый, почти счастливый.»

Думала, стоит ли еще дописывать личное переживание, его было неприятно осознать самой себе и как-то не очень хочется им делиться. Но, наверное, иначе отзыв будет не полным.
Неприятным, до отвращения, было осознание, что история Ивана Денисовича ощущается куда более «нормальной», чем история мисс Петтигрю. Неприятным было понимание, что мне не нужны пояснительные сноски к словам из лагерного жаргона. Более того, многие из них и жаргоном-то не воспринимаются. Все вот эти «шмон», «качать права», «опер», «понт», «шестерка» и т.д. и т.п. Нормальная часть разговорной лексики, знакомая еще с дворового детства. И это смутное, в костях, ощущение - понятности - вот такого мироустройства. Откуда оно у меня, из лагерей знакомой только с пионерскими? И это не страх, нет, я не знаю такого слова, которым смогла бы по настоящему передать то чувство, что я испытывала, читая солжениценскую повесть.

Добавлю еще имхо, в «Одном дне Ивана Денисовича» нет положительных персонажей. К ним вообще неприменима эта мерка. Хотя зато есть зло несомненное - власть, система, гулаг.

«Из всего земного и бренного молиться нам Господь завещал только о хлебе насущном: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь!»
– Пайку, значит? – спросил Шухов.»

В повести упоминаются «бендеровцы», именно через «е». Это опечатка или же Солженицын действительно так написал? Получается этому искажению уже довольно много лет?