А вот так! Особенно, если к любимым друзьям, с которыми сто лет не виделись:

A photo posted by Instagram

«Ожидание ее прихода. Она всегда опаздывала – и всегда приходила другой дорогой, чем он. Вот и получилось, что даже Берлин может быть таинственным. Под липовым цветением мигает фонарь. Темно, душисто, тихо. Тень прохожего по тумбе пробегает, как соболь пробегает через пень. За пустырем как персик небо тает: вода в огнях, Венеция сквозит, – а улица кончается в Китае, а та звезда над Волгою висит. О, поклянись, что веришь в небылицу, что будешь только вымыслу верна, что не запрешь души своей в темницу, не скажешь, руку протянув: стена.
Из темноты, для глаз всегда нежданно, она как тень внезапно появлялась, от родственной стихии отделясь. Сначала освещались только ноги, так ставимые тесно, что казалось, она идет по тонкому канату. Она была в коротком летнем платье ночного цвета – цвета фонарей, теней, стволов, лоснящейся панели: бледнее рук ее, темней лица. Посвящено Георгию Чулкову.»

Рассказ Дракон (1924, журнал Звезда)

Это чистый фарс и глумление!
Соперничество табачных контор Чудо и Большой шлем! Дракон с детской психологической травмой, который всю жизнь просидел в пещере, но однажды, на свою беду, вышел в большой мир. Маркетинговые войны - ради хорошей рекламы соперники готовы на все, даже заклеить плакатами живого дракона!

«…вяло шлепая по асфальту, шествовал дракон, совершенно как живой, весь оклеенный цветистыми рекламами. Одна из них даже прилипла к его гладкому темени. "Курите только "Чудо"", - ликовали синие и пунцовые буквы реклам. "Кто не курит моих папирос - дурак". "Табак "Чудо" превращает воздух в мед". "Чудо" - "Чудо" "Чудо"!
- Действительно - чудо! - смеялась толпа…»

«Дракон, меж тем, прошел через мост, мимо базара, мимо готического собора, возбудившего в нем неприятнейшие воспоминания, затем по главному бульвару, и переходил через широкую площадь, когда, рассекая толпу, навстречу ему внезапно явился рыцарь. Рыцарь был в железных латах, с опущенным забралом, с траурным пером на шлеме, и лошадь его была тяжелая, вороная, в серебряной сетке. Оруженосцы - женщины, одетые пажами, - шли рядом - на картинных наскоро сделанных знаменах стояло: "Большой шлем", "Курите только "Большой шлем"", ""Большой Шлем" побеждает всех". Цирковой наездник, изображавший рыцаря, дал шпоры коню и крепче сжал копье. Но конь почему-то стал пятиться, брызгал пеной, и вдруг встал на дыбы и тяжело сел на задние ноги. Рыцарь бухнулся на асфальт, так загремев, словно выбросили из окна всю кухонную посуду. Но дракон не видел этого. При первом движении рыцаря он внезапно остановился, потом стремительно повернул, причем сшиб ударом хвоста двух любопытных старушек, стоявших на балконе, - и, давя рассыпающихся людей, пустился в бегство. Одним духом он выбежал из города, понесся полями, вскарабкался по скалистым скатам и влетел в свою бездонную пещеру. Там он свалился навзничь, согнув лапы и показывая темным сводам свое атласистое, белое, вздрагивающее брюхо, глубоко вздохнул и, закрыв удивленные глаза, - умер.»


Казалось бы, Евгений Шварц тут совершенно ни при чем. Но тени на стене умею читать я.

Одного дня я раптово зрозуміла, що перетворилась на коробку. Не якусь там фенсі-шменсі хєндмейд з візерунками, а таку звичайну, поштову чи то з-під взуття, картонну тару. Ще бачу, що навкруги мене суцільна темрява, лише десь поодаль тоненький промінчик світла. То ж я напружила всю дедукцію, індукцію та здоровий глузд і здогадалась, що я мабуть стою у шафі, десь у самісінькій глибині, а це означає, що витягують мене звідси не дуже часто. І така мене тут взяла образа! Бо чомусь іншим, раз вже судилось у щось перевертатись, пощастило стати чимось дивним чи химерним, фантастичним. Або хоча б чимось огидним чи бридким, як у Кафки. Все краще, ніж бути банальним нудним паперовим паралелепіпедом. В кого перехопить дихання від коробці? Ні в кого.

Тут я сама вже замислилась. А чого це я, коробка, стою у шафі, що там у мене в середині?
І тоді я якось напружилась та зазирнула у себе.
(До речі, як це мені взагалі вдається щось бачити, в коробки ж немає ніяких сенсорних органів…)

Якимось дивним чином я бачила покидані-поховані в моїх нетрях речі. Клаптики папірців з якимось каракулями та малюночками, сплутаний вузол кольорових шнурків та бусин, щось тверде та металеве відчувалось під ними, але не роздивитись, та бо я й так звідкіль знала, що то люстерко. Записничок з кількома стирчачимі з нього фотками. Маленькі м'які іграшки-брелоки - ведмедик та щось незрозуміле, кітозаєць з довгими вухами та хвостом.

О, то я одна з цих коробок, куди скидають все те, що навроде і не потрібно, але зовсім викинути ще шкода. Побутовий варіянт викинутої на берег скрині зі скарбами з затонулого корабля.
Отже в мені зберігається чиєсь старе життя, вже не дуже потрібне господареві. Ще живі спогади ховаються у тих уламках та мотлосі.

Та пройде ще кілька років і про все, що лежить у мене всередині, скажуть - непотріб та викинуть на смітник. А в коробку - в мене - почнуть ховати нові старі спогади, нове минуле, аж доки воно зовсім не помре. Чи то коробка (я) не розвалиться від старості.

из набоковского Дара:

mon premier est un métal précieux,
mon second est un habitant des cieux,
et mon tout est un fruit délicieux

На разгадку пришлось потратить минут 5 гугла. Собственно, главное тут - понять , что второе слово это «обитатель небес» в прямом смысле, т.е. мифическое существо, а не какой-то небесный объект.

Если писатель "играет в человечки", как у Набокова это делает бог-творец, тогда Вадим Шефнер - доброе божество. Я даже представляю себе их, маленьких человечков, в неком стеклянном игрушечном шарике, который если потрясти, то там, в середине, что-то непременно произойдет. Снег начнет идти, или землетрясение случится, может валютный курс упадет. Что-то такое. Так вот, стоит такой шарик у писателя на столе и он наблюдает за жизнью внутри. Вот Набоков время от времени непременно бы встряхивал шарик, создавая своим человечкам всякие кризисы и катастрофы, чтобы вызвать определенные реакции, изучить поведение под микроскопом. А Шефнер - нет, так бы не делал. Он бы просто смотрел, не касаясь шарика, позволяя жизни внутри течь своим чередом.



Этот образ - стеклянный шарик - появился у меня пока я читала рассказы и "детские" повести из второго тома собрания Шефнера. Меня, почему-то, не оставляло ощущение застывшего времени, даже намеренно остановленного. Словно в таком снежном шарике. Время стоит, а люди все куда-то идут, движутся, то делают... А время все равно стоит. И почему-то его рассказы о двадцатых послереволюционных годах и о второй мировой, сороковых, очень похожи по атмосфере. Словно Шефнер просто передвигает все тело своих произведений по оси времени на несколько черточек вперед, вместе со всеми персонажами и локациями, ничего в них не меняя. Только даты на календаре. Видимо именно от этого его тексты задумчиво тихие. Даже когда вокруг идут обстрелы и бомбежки. Как в рассказе "Наследница". Вокруг идут бои, минометы работают, но во дворе, где прячутся умирающий лейтенант и маленькая девочка - тихо. Мертвая тишина, сонная. Мертвый сон, который все пытается забрать лейтенанта. Мне ужасно не хочется характеризовать этими словами прозу Шефнера, именно рассказы и повести (Счастливый неудачник, Облака над дорогой, Миллион в поте лица) из второго тома четырехтомника. Мне его проза очень нравится! Но я никак не могу избавиться от этого чувства общей стагнации - сонная тишина, застывшее время, омертвение. Я не понимаю - почему и меня это беспокоит. Я не думаю, что автор писал именно об этом. Да, у него много ностальгии, но светлой; нет горечи, что детство и юность уже прошли. Но и любого кипения крови, электрического напряжения я тем не менее не чувствую. 🤔



"Сестра печали структурно есть такая Война и мир в миниатюре. Повесть четко, осознанно, делится автором на 2 части - мирную предвоенную 40-41 года и военную вовремя отступления защитников Ленинграда и собственно блокады. Обе части, естественно, разнятся по эмоциональному настрою и по ритмике повествования, по темпу развития события.



Кстати, у Шефнера какой-то в принципе очень свой способ повествования, когда событийно вроде бы ничего особо и не происходит, или же если и происходит, то как-то очень скупо, сдержанно об этом рассказывается. Это видно особенно по рассказам о смерти, как "Наследница" или "Дальня точка". Герои больше не действуют, но размышляют над происходящими с ними ил рядом с ними событиями.



Возвращаясь к Сестре печали. Собственно, сама повесть посвящена взрослению молодых людей, вступлению во взрослую жизнь. В первой части главный герой Толя и трое его друзей Володька, Костя и Гришка (они же Чухня, Шкиля, Синявый и Мымрик), детдомовцы, вместе живут в квартире-общаге, учатся в техникуме, работают, пытаются как-то вести хозяйство (довольно таки оригинальным способом, надо признать), влюбляются-страдают. В общем, ведут обычную жизнь двадцатидвухлетних парней. Впрочем, уже в самом начале печаль первый раз заходит к ним в гости, чтобы, впоследствии, остаться надолго. Умирает первый из четверки "мушкетеров", от ранения на финском фронте. Так мы понимаем, что война близко, хотя все стараются всячески отрицать ее возможность. Финская закончилась, а Германия не посмеет напасть, да и занята она на западном фронте.



А потом уже и не до войны - у главного героя случается любовь и взаимная. Впервые всерьез и надолго (как оказалось после - на все жизнь и даже смерть). И ритм все первой части тоже - плавный, размеренный. Там нет резких переходов в пространстве и времени. Если герой куда-то едет, то и повествование спокойно перемещается вместе с героем. Событийный ряд выстроен последовательно, правильно, без лакун, без каких-то скачков в прошлое-будущее. Даже когда Толик вспоминает детство, это именно воспоминания, и герой и читатель постоянно находятся в настоящем.



Однако, этаким подводным течением, под видимой гладью мирной жизни, автор постоянно рассыпает намеки и метафоры, создающие у этой очень светлой, лирической истории о любви и дружбе тревожный фон надвигающейся беды. Как все время думает сам Толик - слишком много счастья. Чего стоит только история о крысином короле и сон о нем же Толика.



"Крысиный король уходил из города. Вернее, его уносили крысы на своих спинах. Они под ним сгрудились в тесную массу, в серую, чуть-чуть шевелящуюся площадку, — и он восседал на этой живой платформе. Он был, этот король, с шестнадцатью сросшимися хвостами, с шестнадцатью умными головами — и у всех одинаково тревожное выражение. Он напоминал какой-то не то серый венок, не то шестерню, не то штурвал: в центре — сросшиеся хвосты, от них отходят серые туловища, и шестнадцать пар крысиных умных глаз смотрят по кругу во все стороны. Чуть поодаль от крыс, несущих короля, шли крысы-телохранители, большие отборные корабельные крысы, крысы из столовых и складов. Шли выдающиеся крысы — крысы-крысавцы и крысы-крысавицы. За ними шли обыкновенные домашние. Все двигались очень торопливо, но строго соблюдая ряды. В них не было ничего противного, и морды у них были не злые, но очень серьезные, сосредоточенные. Уже крысиный король со своей личной охраной свернул с Большого на Первую линию, а они все шли и шли мимо меня, и мне стало грустно и страшно. Казалось бы, радоваться надо, что крысиный король уходит куда-то из города, — а я не радовался. Потом я понял, что я во сне, — и проснулся."



Или еще один сон о старичке-ангеле на кладбище. Гришина тень на стене прилепилась картинкой с идущим караваном. А Володька пишет стихи о войне как об уже случившейся. И хотя ребята от него отмахиваются, поэт оказывается прав. Интересная мелочь - Володя, который первым попадает на войну (он переводится в военное училище еще до войны), потом уходит на фронт и - перестает писать стихи. Словно выполнив свою предсказательную функцию поэтический дар покидает его. А может, опять же, это стало как бы предчувствием его скорой гибели.



Тем не менее, главной темой всей первой части является любовь Толика и Лели, ее рост и первые трудности понимания и заканчивается она крещендо первой ночью вместе, обещанием Толика фотографии погибшего брата Лели беречь ее. Как позже открывается читателю, в июне 41-го они планировали расписаться, но не успели.



Заканчивается глава нарочито снижено на сардельках. Что создает внезапный контраст с началом следующей главы.

Потому что дальше мы попадаем на поле боя, под немецкий артобстрел.



Повествование во второй, военной, части повести сразу бросает нам на поле боя и несет, вместе с Толиком и отступающими к Ленинграду частями, швыряя из стороны в сторону, как щепку в потоке. Ритм сделался рваный, перескакивая через дни и месяцы не заботясь при этом о связности. Бой, отступление, нелепая и страшная сцена расстрела брошенных зоопарковых животных. Ранение, госпиталь, встреча с Лелей, снова служба на авиабазе...



"Прежде мне почему-то казалось, что хоть на войне и страшно, но все происходит постепеннее, что человек входит в войну как винт. А тут война вбивала меня куда-то, как гвоздь в перегородку."



И постоянным, навязчивым фоном, который иногда становится сильнее всего происходящего с героями - блокада и голод. У Шефнера нет нарочитого нагнетания ужаса. Все очень обыденно от того - более страшно. Сценки встреч Толика с Лелей, контрастом им в памяти встречи из той, мирной жизни. Словно тени на стене. Голод не наступает - вдруг, он подкрадывается незаметно, пайки становятся все меньше и меньше, пока не исчезают. Как и вороны и прочая живность. Найденные отруби становятся бесценным кладом.



Время течет рывками, то перескакивая через недели и месяцы, то внезапно возвращаясь в прошлое. И герой словно проваливается в воспоминания как в воду. Мир истончается, словно сон наяву. И как во сне, однажды исчезает из миры Леля. Во всяком случае, для Толика она так никогда по настоящему не умерла. Даже много лет спустя, имея уже любимую семью, он продолжает проходить по их улицам, к Лелиному дому и для него она умрет только в день его собственной смерти.



У "Сестры печали", несмотря ни на что, светлый финал. Не все дожили до хороших времен, и потери эти ужасающе несправедливы и бессмысленны. Они оставили дыры в душах, которых ничем не заделать. Но те кто выжил, они нашли свое счастье снова. Не суррогатное, не замену, а что-то совсем новое, другое. Новую любовь, семью. Пусть из четверки мушкетеров остались только двое, но они сохранили дружбу и пока он помнят - можно сказать, что живы они все. Там нет героики пафосной, просто те, кто остались смогли не сломаться и жить дальше. Это, наверное, самый оптимистический финал из возможных.



«...Истинно вам говорю: война — сестра печали, горька вода в колодцах ее. Враг вырастил мощных коней, колесницы его крепки, воины умеют убивать. Города падают перед ним, как шатры перед лицом бури. Говорю вам: кто пил и ел сегодня — завтра падет под стрелами. И зачавший не увидит родившегося, и смеявшийся утром возрыдает к ночи. Вот друг твой падает рядом, но не ты похоронишь его. Вот брат твой упал, кровь его брызжет на ноги твои, но не ты уврачуешь раны его. Говорю вам: война — сестра печали, и многие из вас не вернутся под сень кровли своей. Но идите. Ибо кто, кроме вас, оградит землю эту...»

Чудный рецепт на все времена

"30 Auter Tartus. Take faire nessh chese that is buttry, and par hit, grynde hit in a morter; cast therto faire creme and grinde hit togidre; temper hit with goode mylke, that hit be no thikker (th)en rawe creme, and cast thereto a litul salt if nede be; And thi chese be salte, caste thereto neuer a dele; colour hit with saffron; then make a large coffyn of faire paste, & lete the brinkes be rered more (th)en an enche of hegh; lete (th)e coffyn harden in (th)e oven; (th)en take it oute, put gobettes of butter in the bothom thereof, And caste the stuffe there-to, and caste peces of buttur there- vppon, and sette in (th)e oven with-oute lydde, and lete bake ynowe, and then cast sugur thereon, and serue it forth. And if (th)ou wilt, lete him haue a lydde; but (th)en thi stuff most be as thikke as Mortrewes."

Ист. справка - Mortrewes или mortis это оказывается сладкий паштет с мясом и орехами. Использовался в том числе и как начинка для пирогов и как самостоятельное блюдо. Одна из версий происхождения названия - от названия чаши ступки - mortar.
https://en.wikipedia.org/wiki/Mortis_(food)?fbclid=IwAR07FU0bjkaykSaJ1rAC0vMtxbx8GM0-Xg8plNOm05FSYgCKJT1c2FgnJn4

Нашла небольшой сборник англо-саксонских и скандинавских рецептом в свободном доступе. Первый раздел - хлеб. Простой-простой и, конечно же, с ячменной мукой.

Некоторые моменты в инструкциях описаны с юмором. Очень смешно вот тут:
Viking Barley Bagels: Unleavened Barley Buns
(ячменные бублики из пресного теста)

Последний этап - выпечка.
Bake in 450 oven 20 minutes, then reduce to 400 and cook until "done," about another 45-60 minutes. They'll have hard, dark brown undersides. There is a fine line between gummy-undercooked and done-butimposibly-hard; good luck finding it. I recommend testing one every five minutes after they've cooked an hour.
Пеките в печи при 450 F 20 минут, затем уменьшайте до 400 и пеките до "готовности", около 45-60 минут. Они будут иметь твердый, темно-коричневый низ. Здесь есть тонкая грань между резиново-непропекшимися и готовыми-нокаменнотвердыми стадиями; удачи в попытке найти ее. Я рекомендую проверять их каждые 5 минут, после того как они проведут час в печи.

Просматривала сегодня записи в ван ноте и обнаружила отрывки идеи для сюжета об энергии войны. Мысль эта пришла во время прошлогоднего книжного арсенала, как-то тематика тогда навевала такие размышления. Я даже хэштег придумала: книга ненаписанных историй или кладбище для краткости. Которая сестра.

Как рассуждал один сербский писатель (чье имя я, к сожалению, уже забыла), война хороша для литературы, но несет несчастье людям. Войну можно представить как генератор энергии определенного свойства. Можно даже рассказ сочинить, о том, как открыли физическую энергию всяческих конфликтов и ее научились утилизировать, перерабатывать в супер дешевое электричество или какой вид топлива. Теперь нужно было, чтобы на земле постоянно где-то шла война. И локацию войны определяет некая лотерея, странам вытянувшим жребий потом полагаются льготы и прочие ништяки. В остальном все абсолютно реальное, должны вестись настоящие боевые действия, и обязательно - с участием живых людей, иначе не работает генератор. Люди погибают тоже, конечно же, по-настоящему. Лотерея проводится раз в n лет. Чтобы оживить это действие разыгрывается большое онлайн шоу, за которым следит весь мир. От каждой страны приезжает один представитель. Их тоже выбирает рандом из всех совершеннолетних граждан, по коду социалки например. Представители стран торжественно тянут жребий. Всем известно, что повлиять на жребий никто не. может. Описать семью, живущую в стране накануне вытянувшей жребий в лотерее. Может быть даже один человек в семье и стал представителем, участником лотереи. Условия всем известны, но до сих пор это было где-то там, далеко, не с нами. Все понимают, что представители всего-лишь вытаскивали бумажку, но многие, если не большинство, все равно винят его в начавшейся войне. Такая параллельная война общества и одиночки поневоле. Ходят также слухи, что воюющие стороны выбираются заранее и во время лотереи показывают лишь иллюзию. что жребии каким-то образом контролируют хитрыми компьютерными кодами. На этом может основываться более экшеновое развитие сюжета - с раскрытием загадки контроля результатов лотереи, тайным мировым правительственным заговором и тд и тп. Мне, честно говоря, больше был бы итересен социальный вариант. Показать как постепенно обычная семья становятся отщепенцами в своей стране, хотя никто их них никакине виноват в происходящем. На чем может держаться такая система? На избирательной слепоте, когда все плохое вытесняется из сознания? Нужна система контроля. Полицейский контроль возможен, но не интересен. Интересно, если бы люди, общество, сами поддерживали статус кво. Развитие науки за счет дешевой практически бесплатной энергии, освоение космоса. Исчезновение тяжелого физического труда, отсутствие болезней, открытые возможности для творчества. Полдень 21 век. Возможно это может быть тем, за что большинство готовы платить жизнью некоторых. Заодно таким образом осуществляется контроль численности.
Вопрос - что происходит с несогласными, с протестующими? С родственниками и близкими погибших в конфликтах? Тюрем нет, карательной медицины нет. Возможный ответ - космос.
Война может начаться, но она не заканчивается с подписанием мирного договора. Она длится в памяти, в расколе между людьми. Она прорывается вновь и вновь новыми конфликтами. Возможно все наши войны это на самом деле продолжения, разветвления одной и той же пра-войны, начавшейся в некие незапамятные, доисторические времена и с тех пор растущей вместе с человечеством и кормящейся от него.
Вот это и есть - вечный двигатель, вечный источник энергии.

Совершенно банальный сюжет - один день одного пассажира поезда, идущего на «юга» и везущего всяких-разных отпускников и отдыхающих. Время действия пятидесятые (рассказ написан в 54 году). И за весь рассказ совершенно не происходит ничего интересного. Поезд едет, пассажиры занимают себя кто чем может: карты, разговоры за жизнь, еда и рассматривание пейзажей в окнах. Герой истории потихоньку занимается любимым занятием советской интеллигенции - рефлектирует, выдавая не бог весть какие глубокие мысли. В основном на тему жены. Его жена в то же время все суетится, явно пытаясь привлечь внимание мужа, которому само ке присутствие здесь, с ним в вагоне (судя по всему и вообще в его жизни). Все как и обычно в поездке поездом, преферанс с соседями, зазывающими в вагон-ресторан, покупка на остановке курицы…
И, внезапным перпендикуляром, подселившаяся в купе пара - муж, ослепший на войне и жена, похожая на медика, но на самом деле работающая в химлаборатории. Вокруг них разворачивается какое-то совершенно буддийское спокойствие. Собственно говоря, они тоже ничего особо и не делают. Разве только жена рассказывает кусочки истории их семьи. О том, почему они едут к морю. Рассказывает об их давнишней мечте о море, о постоянно возникавших помехах - война, слепота, прохождение реабилитации. И говорит она как-то совершено спокойно, без надрыва, без жалости к себе, просто - такие, вот дела. Это спокойное ожидание моря, как чуда, то, как они вдвоем стоят в коридоре вагона и смотрят на море - это очень сильно! Сильнее большинства сцен погонь, перестрелок и интриг. Звенящая пустота словно электрическое поле высокого напряжения и, в то же время, практически физическое ощущение присутствия в этом вагоне. Так, что слышно перестук колес.
Не ожидала такого от рассказа. Пока что лучший во втором томе.

«Журавский пошел к выходу. У одного из окон коридора стоял человек в темных очках и рядом с ним его спутница. Тонкие ее пальцы, легко, как лепестки, лежали на его плече. Она смотрела на море и рассказывала о нем слепому, и у нее был такой удивленно-счастливый голос, будто этот человек привел ее к морю и открыл ей этот зеленовато-синий простор, а заодно и весь мир.»
bookmate.com/quotes/W7jOMA3f